«Книжка про дао белоруса»
«Наша Нива»: Уже известно, когда выходит новая книга?
Виктор Мартинович: Книги должны появиться в магазинах уже 7 июля во второй половине дня. Я и сам, как понимаете, очень жду. Здесь такой момент: «Сфагнум» был переведен за месяц, за 5—6 недель. А с этим текстом Виталий Рыжков работал 7 месяцев. Был довольно сложный перевод довольно сложного текста, затем длительное редактирование. Ну и вот, наконец, все кончено. В ближайшее время книжка появится на полках.
Ну и еще такой момент: русскоязычное издание выходит в начале сентября, и я хочу максимально приблизить эти релизы.
«НН»: А почему сами себя не переводите?
ВМ: Это невозможно физически. Был знаменитый Владимир Набоков, который пытался своими руками перевести, кажется, «Дар» на английский. Я могу ошибаться, но, кажется, эту книгу. И он сказал, что автоперевод разрушает те перегородки в сознании, которые отделяют один язык от другого. Это просто путь к шизофрении, этого не стоит делать.
Переводчик должен создать новое произведение. Я сильно выкладываюсь-вкладываюсь в свои романы, и мне кажется, что лучше, если это новое произведение будет создавать другой человек. Тем более, что с Виталием [Рыжковым] мы очень хорошо сработались, я его очень уважаю как очень меткого поэта. А поэты, вообще, всегда лучше переводят, чем прозаики. Ведь прозаик стреляет из пулемета, а поэт — это снайпер, ему нужно выбрать слово, которое точно есть то, что он имеет в виду.
И я очень внимательно вычитал результаты семимесячного труда Виталия и этим текстом я очень доволен. Мне кажется, у нас будет очень хороший релиз, поскольку, знаете ли, мы только над обложкой работали два месяца. Там всё доведено просто до совершенства. В итоге, тот макет, который опубликован, с изображением полной Луны, это, на мой взгляд, то, что идеально подходит к этому тексту.
«НН»: Каким будет тираж?
ВМ: Белорусской версии — 1,5 тыс. На сайте [российского] издательство «Время» указано, что 1 тыс. экземпляров пока что.
«НН»: А в двух словах, если сможете сформулировать, — о чем книга?
ВМ: Если бы я сумел в двух предложениях выразить, то писал бы твиты, а не романы.
«НН»: Ну попробуйте, этакую «аннотацию», как та, что на первой или последней странице обычно.
ВМ: Аннотация такая уже есть, она опубликована на citydog.by. А если своими словами попробовать что-то сформулировать… Это такой, знаете, дао белоруса, путь белоруса. Рассказ о тех трудностях, через которые всем нам приходится проходить, чтобы остаться человеком. Конечно, это приключения. Ведь, знаете, такая штука, как отношения с отцом, она плохо ложится на текст… Там, конечно, есть сюжет, и этот сюжет не менее напряженный, чем в романах «Мова» или «Сфагнум».
«НН»: Сам сюжет пока тайна?
ВМ: Ну, конечно, я не могу такое раскрывать. Это приключения, жизненные довольно-таки. Там нет китайской мафии на этот раз, но много чего другого есть.
«НН»: А почему такое название — «Озеро радости»?
ВМ: Это одна из локаций на Луне, название одного из озер. «Озеро радости» — место на Луне, с которым будет связан наррация.
«Социализм сменяется капитализмом»
«НН»: Был ли повод, чтобы эта книга появилась именно сегодня?
ВМ: Это попытка суммировать последние 20 лет суверенного развития нашей страны. Этакое зеркало, в котором отражается все, что произошло за эти 20 лет — и хорошее, и плохое. Я пропустил через себя много личных историй, которые я услышал.
Мне кажется, что сегодня завершается некая эпоха. И это будет роман об этой эпохе.
«НН»: А какие признаки этого?
ВМ: Читайте роман!
«НН»: Ну, мне кажется, что эта эпоха как началась в 94-м, так она и тянется. Изменения минимальны.
ВМ: Знаете, у нас социализм сменился капитализмом. Это первое.
«НН»: Да ладно.
ВМ: Это не о романе речь сейчас, я отвечаю на ваш вопрос.
«НН»: Я понимаю.
ВМ: Одним из признаков капитализма было огораживание. И мы видим по городу, что очень большие куски нашего с вами имущества, которое было общественным, огораживается заборчиками. Появляются участочки в Зеленом Луге, в центре города. И это приход капиталистов, людей, которые завладевают общественной собственностью на иных условиях. Это все, капитализм. Этого всего не было пять лет назад.
И мне кажется, фармация меняется. Она продолжает проводить эти собрания, оставаться в том социалистическом дискурсе. Но делегатики съездов должны получать планшетики, айпадики.
«НН»: Ну, они на предыдущем съезде получали тоже подарки. Часы, кажется.
ВМ: Может сам подарок и не имеет значения. Но сам этот съезд-собрание, хотя и стилизованный под социалистическое мероприятие, утвердил новые капиталистические правила игры. Вы видите, от социализма ничего не остается. Я, как творческий человек, должен идти и платить налог за то, что не работаю официально.
«НН»: Это же наоборот — возврат к социализму, разве нет?
ВМ: Но при социализме налога на бедность, на безработицу не было. Было трудоустройство повальное. А сегодня государство не может трудоустроить группу «Akute» на какое-то там написание государственных гимнов, но хочет взыскать с музыкантов деньги. Это уже капитализм. Но мы что-то отвлеклись.
«Русская литература — уже не про нас»
«НН»: Хорошо, вернемся к книге. Вы как-то говорили, что каждый четный роман пишете на белорусском, нечетный — на русском языке. Почему так?
ВМ: Круто, конечно, было бы сказать, что я вот так все спланировал, но нет. Так получается. «Озеро радости» написать по-белорусски я бы не смог. То же самое и с «Мовой» — она должна быть написана на белорусском: там же язык активный действующий элемент. Поэтому, так получается, честно. Более того, следующий роман, о котором я начинаю думать, я буду пытаться писать по-белорусски.
«НН»: А у вас есть свое любимое произведение, роман?
ВМ: Ну, я время от времени перечитываю «Сфагнум», просто чтобы посмеяться.
«НН»: Простите, но это выглядит, вроде «сами пошутили — сами посмеялись».
ВМ: Ну, да … Ну, не чтобы посмеяться, но … это очень легкий текст. В отличие от «Паранойи», которая депрессивная, от «Мовы», которая патетическая.
«НН»: То есть перечитываете не как писатель, не чтобы вспомнить какие-то приёмы, а просто как читатель?
ВМ: Понимаете, на бумаге эта книга была только по-белорусски, поэтому я фактически перечитываю не свой текст, а перевод Рыжкова, который очень существенно отличается. Там, кстати, матов нет.
«НН»: Что вообще сегодня происходит с нашей литературой? Сергей Жадан говорил, уже в Украине всерьез рассматривается вопрос определенных квот на украинские произведения. Нужно ли такое же нам?
ВМ: Такое — нет. А нужно то, чтобы выделялись государственные деньги на переводы, чтобы мировую литературу переводили на белорусский язык. Нужно чтобы ты не искал русский перевод, а брал книгу на белорусском. Ведь русская литература недавнего времени уже совсем не про нас. Когда читаешь лучших российских авторов, то видишь хорошо написанные тексты, но о совершенно других людях. Мы уже не они.
Мы живем в стране, которая за последние 20 лет прошла иной, чем Россия, путь. Мы привыкли искать ответы на вопросы о нашей жизни в русской литературе, наши родители искали их. Но сегодня мы не найдем те ответы у современных русских писателей. Ведь жизнь у нас другая. И мы другие.
«От продажи белорусских книг не проживешь»
«НН»: О жизни и о тиражах. Кто-то из современных белорусских писателей говорил, что сегодня невозможно жить исключительно за литературные доходы.
ВМ: От продажи белорусских книг жить действительно невозможно. Я намеренно отказался от гонораров за белорусское издание «Озеро радости»: мечтаю, чтобы эта книга стоила дешево, чтобы белорусский перевод был привлекателен, чтобы его читали.
Но… Существуют переводы, постановки театральные… сейчас в Инсбруке в замке Амбрас идет моя пьеса «Доспехи праведности». Вот есть такой писатель немецкий Георг Кляйн. Мы с ним посредством организации немецкой LiteraturHaus переписываемся. И эти письма собираются в книгу, которая будет напечатана. И это тоже деньги. На днях выходит в Германии моя статья о сталинском искусстве. Это ведь тоже деньги. Я плачу с них налоги здесь, в Беларуси. Написание текстов приносит деньги, вопрос в том, как ты живешь, какой уровень тебе нужен… Ну, и у меня несколько источников дохода, я слукавлю, если скажу, что живу исключительно на доходы от литературы.
«НН»: О другом вашем источнике дохода тогда. Вы преподаете в ЕГУ. Насколько для вас это важно? Работаете для души, ради денег, ради чего?
ВМ: Я в 2008 году защитил докторскую по истории искусства. И я бы хотел преподавать историю искусства в Беларуси, выступать с лекциями по Шагалу, по Витебской школе в государственных учреждениях Беларуси. Но ввиду стечения обстоятельств сегодня это невозможно, к сожалению. Единственный выход к аудитории, к живым студентам — это ЕГУ. И для меня это очень важно — не с финансовой точки зрения.
«НН»: То есть вы бы пошли в государственный университет работать?
ВМ: Пошел бы, если бы не было многих обстоятельств, связанных с тем, что такое белорусские вузы.
«НН»: А почему в последнее время ЕГУ постоянно окружают скандалы?
ВМ: Ну, я время от времени там преподаю, я не человек изнутри ЕГУ. Но… Был конфликт и уход одного Сената, сейчас другой Сенат что-то критикует… Этакие проявления свободы. Это хорошо, что критика звучит, что на нее реагируют. К тому же ЕГУ находится в Европе, возможно, поэтому каждое слово громкое и на виду.
Кроме того, ЕГУ это единственный эффективно осуществленный проект в области высшего образования, являющийся альтернативой тому, что происходит с гуманитарными знаниями в Беларуси. Поэтому можно на ЕГУ смотреть вот так, а можно выискивать какие-то проблемы.
Я смотрю на белорусских студентов, которые только что окончили школу, и вижу, что уровень образования у нас падает с каждым годом. Знаю людей, которые учатся в государственных вузах — так вот, там преподают, будто ничего не было, постмодернизма не было, Фуко не было… Бывают пользуются книгами, которые устарели еще в 80-х…
К тому же, я преподаватель. А никогда не было разговоров или претензий, мол, преподаватели ЕГУ коррумпированные или неквалифицированные.
«Я до сих пор под влиянием смерти матери»
«НН»: А как вы начали писать?
ВМ: Я с малых лет что-то писал. Но отец мне сказал, что если я пойду на филфак, то буду работать учителем в школе, поэтому надо идти на журфак. Вот такое стечение обстоятельств. Причем, отец сказал мне, что журфак окончил Василь Быков, я узнал, что это не так только после окончания университета.
«НН»: Какие книги, писатели вас вдохновляли?
ВМ: Многие. Я читал очень много. У меня была больная мать и когда она перестала ходить то или я, или отец должны были целый день проводить с ней. Сразу после школы я шел домой и находился там весь день. Все время я читал. Там конечно был Ремарк, Маркес, историки, Сенкевич, «Айвенго»…
«НН»: А кем работал ваш отец?
ВМ: Он был инженером по образованию. Но когда мать заболела и стала колясочницей, он вынужден был бросить свою ту работу с зарплатой в 13 долларов. Это был примерно 90-й—91-й год. Пенсия матери была 3 доллара. Короче, было сложно. И отец занялся мелким бизнесом. И на каких-то этапах, когда я был студентом, например, я ему помогал. Случаи были разные. Однажды я отправился в Санкт-Петербург за очень большой суммой денег, которую там были должны одной фирме. И я поехал с огромной сумкой. Любого из представителей этой фирмы могли замочить, а лопоухого студента в поезде не взяли бы. Короче, было весело.
«НН»: Отец поддерживал ваша «писательство»?
ВМ: Он говорил так: «Отложи книги и смотри жизнь. Хватит пересказывать то, что прочитал. Начни жить и ты начнешь писать как следует». Первые мои опыты он то ли вообще не читал, то ли говорил, что это «детский лепет».
«НН»: Так поддержка ли это?
ВМ: Я отца всегда очень уважал и уважаю. Для меня это были толчки. Я читал Лондона, хотел быть как Мартин Иден.
«НН»: Простите за такой вопрос: смерть матери насколько сильно повлияло на вас? Как это отразилось на вас сегодняшнем?
ВМ: Понимаете, мать — это воплощение нежности и тепла. И когда ее не стало — я стал совсем другим человеком. Я стал больше копировать отца.
В общем, это было очень больно. Она тяжело болела последние годы, очень трудно нам было с отцом за ней ухаживать. А я тогда все спешил получить автомобильные права, и еще тогда открывались первые гипермаркеты, «Престон-маркет» был, кажется… Совершенно иные, не такие, какие видела мать: она заболела рано, когда мне был год, перестала ходить, когда мне было три…
И у меня была такая мечта — я получу права, посажу мать в отцовский «Форд» и отвезу в тот «Престон», покажу как изменился мир. Но я не успел это сделать.
И за неделю до ее ухода отец подошел ко мне и сказал: «Матери скоро не станет. Сходи поговори с ней». Я пошел, она сидела на кухне, курила, мы проговорили с ней целый вечер… А утром она просто не проснулась. И спустя неделю умерла.
И до сих пор я нахожусь под впечатлением этой смерти. Смерть родителей сильно влияет, особенного когда ты эмоциональный человек. Моя же работа, де-факто, это конвертировать эмоции в тексты.
«НН»: Но ведь нельзя сказать, что это повлияло на ваши отношения с женщинами и отношение к своей частной жизни? Вы же тщательно скрываете свою частную жизнь. Возможно, вы думаете таким образом защитить себя или свою семью от некоей внешней беды?
ВМ: Может быть, может быть. Я не могу этого исключать.
«НН»: Вы же никогда не говорите о своей семье. Но вы женат. У вас кольцо на пальце — обручальное же.
ВМ: Я бы очень не хотел распространяться о своей личной жизни. У меня все хорошо, у меня есть… девушка, которую я очень люблю. Я не депутат — и не обязан отчитываться.
«НН»: Но ведь в этом есть определенное кокетство, ведь вы же публичная персона.
ВМ: Понимаете, наша критика, по крайней мере в мою сторону, это критика не моих текстов, а всегда — моей личности. И если мы начинаем говорить про кольцо, то мы приглашаем уйму троллей, которые, не будучи способны дочитать до конца ни одного текста, начнут топтаться по тем вещам, которые для меня святы. И эти вещи должны быть защищены, иначе будет слишком больно. Это ни для кого, только для меня и моего сердца. И я стараюсь это беречь.
«НН»: Так стоило, возможно, взять псевдоним и писать себе спокойно? Был бы условный «Мартин Викторович», никто бы и не знал кто он, с кем живет.
ВМ: Я об этом подумаю. Не знаю, на данный момент есть определенным образом прожитая жизнь. Этакий мой путь. А может, и надо как Грегори Робертсу — в определенное время перестать появляться на людях и давать интервью. Может, я так и сделаю, потому что это решит все вопросы.
«НН»: А вы сами себя нравитесь? Вот мне, как читателю, почему-то кажется, что очень.
ВМ: Хм. Ну, в таком случае я очень плохой писатель. Ведь это не то, что я хотел сказать. Я сам себе не нравлюсь, честно.
«НН»: А почему? Вы же стали писателем, как и мечтали в детстве.
ВМ: Если человеку всё в себе нравится, то он не пишет прозу. Влюбленный в себя человек скорее станет актером чем писателем. Написание прозы — это всегда поиск. Это акт недовольства.
