Анна Янкута в Уругвае. Фото: facebook.com/hanna.yankuta
Река
Я иду по прибрежной Ла-Платы в Монтевидео. Она начинается от порта и тянется двадцать километров на восток, в сторону Атлантического океана. Сейчас здесь ранняя весна, пасмурно, людей немного. Только редкие прохожие и бегуны, а еще — рыбаки, их больше, чем первых и вторых, вместе взятых. Ловят преимущественно на креветок — цепляют кусочки на крючок и забрасывают далеко в воду, а панцири остаются лежать на тротуарах.
Там, где рыбаков уже нет, замечаю в воде череду рыб. Они ведут себя как морские — движутся клином, скоординированно, образуя объемные и изменяющиеся формы, — хотя формально Ла-Плата считается рекой. В океан она впадает в ста тридцати километрах отсюда.
Вода — серебристая, с коричневатым оттенком, Ла-Плата в переводе с испанского и есть «серебро», Río de la Plata, серебряная река. Но действительно серебряной она делается только здесь, в окрестностях уругвайской столицы. Выше по течению серебро еще растворено в иле, который несут с собой воды рек Уругвай и Парана — в месте их слияния Ла-Плата и начинается.
Администрация города поработала над тем, чтобы прогулка по набережной была прогулкой вглубь истории. На променаде установлены таблички, рассказывающие об этапах формирования Земли. Они появились здесь в 2015 году, это проект «Лента времени и жизни». «Шестьдесят пять миллионов лет назад вымерли динозавры», — сообщает первая табличка. Каждый шаг — это прыжок во времени. Сто, сто тридцать, сто пятьдесят миллионов лет назад.
Тучи в небе сгущаются, теперь они как плотная завеса, вся в мягких складках — такими же ветер зыбит водную поверхность. Цвет воды понемногу меняется, в нем уже ни намека на драгоценный металл: небо и то, что под ним, одного оттенка — буроватой бури, мутной и грязной. Мне кажется, что мне на голову вот-вот обрушится ливень, я вижу у горизонта ее косые линии, но на берегу еще царит напряженное ожидание.
Тревожная тишина, которую время от времени прерывают необычные звуки: кто-то будто бросает в воду камушки. «Плюсь-плюсь», — слышу я, но не могу понять, что это, пока не замечаю на тротуаре градину размером с перепелиное яйцо. Они падают метеоритами, море глотает их как витамины, А в ответ выдает легкое причмокивание и еще ни разу не подавилась.
«А что, если по голове?» — думаю я и застываю на месте, жду, когда небо попадет в меня. Но градины уже уменьшаются, сейчас они не больше пуговиц, горошин, яблочных зерен — и вот в конце концов совсем растворяются, превращаются в капли. По воде бежит тихий шелест, дождь падает на голову, накрывает с головой. Вокруг намокает все, что может намокнуть, — и в мире делается снова спокойно.
После отметки в сто пятьдесят миллионов лет «Лента времени и жизни» прерывается: несколько табличек подряд отсутствует. Видимо, кто-то украл, из интереса к истории или чтобы замести следы. Затем летопись воссоздается («Триста шестьдесят миллионов лет назад появились семенные растения») — но только для того, чтобы вскоре прерваться снова. Разрывы во времени неизбежны.
Прохожие и бегуны исчезают, а вот рыбаков не беспокоит ни град, ни дождь. Кажется, они даже не заметили, что что-то в окружающем мире изменилось. А если и заметили, то не обратили внимания. Поплавки все так же покачиваются на водной глади, на тротуарах лежат размокшие панцири креветок. Меня тоже никуда не смыло, я иду под зонтиком дальше, вдоль бесконечной набережной.
В Монтевидео я всего на три с половиной дня, и погода не изменит мои планы. Я приехала сюда посмотреть Уругвай, одну из стран в моем латиноамериканском путешествии, — но еще найти здесь белорусские следы. И я знаю, где их искать: в 1934 году в Монтевидео родился Карлос Шерман.
Когда я приближаюсь к пляжу, то снова натыкаюсь на табличку: «Четыреста пятьдесят миллионов лет назад на суше появились первые растения». Дальше таблички тоже есть, но я уже добралась куда надо и теперь должна спрыгнуть с поезда истории — тьма веков впереди останется для меня неосвещенной. У всех есть своя глубина, на которую можно углубиться, моя уже достигнута. Я сворачиваю с набережной и направляюсь к парку Родо.
Начало
Сейчас мне трудно вспомнить, когда я впервые услышала о Карлосе Шермане. Скорее всего, это случилось в 2009 году, когда Белорусский ПЕН-центр объявил конкурс молодых литераторов, приуроченный к его 75-летию. Это было логичное решение: Карлос Шерман — один из основателей организации и ее первый вице-президент (с 1989 по 2001). На конкурс можно было подавать стихи, эссе и художественные переводы, так как именно они составляют творческок наследие Шермана.
Позже, работая с журналом «Прайдзісвет», я столкнулась с книгами, к которым он имел отношение — как переводчик, или редактор, или автор предисловия или комментариев: антология кубинской поэзии, романы колумбийца Габриеля Гарсиа Маркеса, сборники стихов аргентинца Армандо Техада Гомеса, кубинца Николаса Гильена, чилийских поэтов Габриэлы Мистраль и Пабло Неруды, перуанца Сезара Вальехо, испанца Федерико Гарсиа Лорки.
Все авторы в этом списке испаноязычные, все, кроме последнего, — из Латинской Америки: в те времена Карлос Шерман был если не единственным, то по крайней мере одним из немногих в Беларуси, кто продвигал и переводил литературу этого региона. У меня нет сомнения, что даже в тех случаях, когда Шерман не выступал переводчиком, он инициировал работу над изданиями, и без него они не увидели бы свет.
Примерно тогда же у меня появилась мечта попасть в Латинскую Америку. Куда точно — не имело значения, меня интересовала какая-то условная инаковость, место, в котором люди наверняка живут не так, как мы. Мне хотелось погрузиться в это «не так», увидеть его собственными глазами, потрогать собственными руками, перемерить собственными ногами. Сравнить с собственным «так» и — кто знает — может даже дополнить его чем-то чужим, подсмотренным и заимствованным.
Я, безусловно, знала, что в Латинской Америке есть разные страны. Но эти знания — как из детского атласа с красивыми картинками: не более чем схематичные человечки в цветных костюмах или названия на неизвестных и иногда уже исчезнувших языках.
Все, что у меня было, — это карта, а она, даже если на ней изображены горы, всегда остается плоской. И Карлос Шерман, писатель и переводчик с испанским именем и еврейской фамилией, который родился в Уругвае и провел юношеские годы в Аргентине, а после переехал на родину отца, в Беларусь, стал одним из моих проводников по этой карте, рассказав о ней еще до того, как моя мечта приобрела четкие очертания.
А в начале 2020 года мне довелось поработать с книгой воспоминаний Карлоса Шермана «Блуканец»: я писала комментарии, касавшиеся его зарубежных поездок и контактов с иноязычными писателями. И тогда у меня появились адреса.
Район
В Монтевидео я сняла темную комнатку в центре старого города — район так и называется: Ciudad Vieja, — тихого и пустого в весенний нетуристический сезон. Впрочем, туристов здесь и в другое время немного. Монтевидео так себя и рекламирует — спокойный город, незагруженный туристами, к тому же, хорошее место для пляжного отдыха.
Моя комната — самая дешевая, которая нашлась в этой части города, безопасной по отзывам и близкой к основным достопримечательностям. Конечно, по здешним меркам, Уругвай — наиболее состоятельная и дорогая страна Латинской Америки. В комнате нет окон во двор (дневной свет попадает сюда из коридора через окошки на дверях), и она не запирается на ключ, а вода в душе есть разве что поутру, в другое время проблемы с напором.
Но меня это не удивляет — дому сто семьдесят лет, он нестандартной планировки и давно не обновлялся. Снаружи он выглядит не просто старым, а рыхлым, как и сама улица, иногда мне кажется, что примерно так выглядели сто лет назад неотреставрированные европейские города. Зато от дома можно за 5 минут дойти до Ла-Платы, а выбравшись на уютную крышу, смотреть на выросшие из трещин цветы, на гудящих рядом шмелей, на наползающие друг на друга крыши соседних домов, и в щелях меж ними — на воду. Если бы у меня была такая крыша, я бы выращивала на ней зелень и помидоры.
В «Блуканцы» упоминаний о Сьюдад Вьеха не найдешь. Детство Шермана прошло в другой части города: «Мы жили на улице 21 сентября, где граничат районы Пунта Карретас и Поситос, собственно говоря, Поситос все же часть района Пунта Карретас, почти на углу с улицей Эжаури».
Все это легко и сейчас найти на карте: Пунта Карретас — самый южный район Монтевидео, почти полуостров, который вклинивается в Ла-Плату, на его западной оконечности — парк Родо, улица 21 de Setiembre до сих пор пересекается с улицей José Ellauri, и в двух кварталах от их пересечения Пунта Карретас действительно переходит в Поситос.
Упомянув улицы своего детства, Карлос Шерман тут же цепляет меня на крючок: «Я, к большому сожалению, не помню о смысле исторической даты 21 сентября, который скрывался в том названии. Конечно же, это было что-то очень стоящее, как 25 марта или 27 июля для белорусов».
Теперь я должен знать. Ищу информацию в интернете, результат разочаровывает. 21 сентября 1808 года испанцы создали в Монтевидео первое в Новом Свете народное правительство (хунту), которое, тем не менее, оставалось лояльным испанскому королю. Не знаю, можно ли считать эту дату на самом деле знаковой — ведь уже в 1810 году началась война за независимость испанских колоний, в результате которой в 1814 году испанцы покинули этот регион, а в 1830 году Уругвай стал независимым. На фоне дальнейших событий хунта 21 сентября теряется, делается не более чем случайным фактом, который упоминается даже не на каждом посвященном уругвайской истории сайте. Улица до сих пор носит свое название.
С José Ellauri все проще. Шерман передает на здешний манер фамилию уругвайского политика и юриста, одного из президентов Уругвая, которое традиционно транслитерируется с испанского как Эльяури, Хосе Эльяури. В большей части Аргентины и в Уругвае распространен риоплатенсе, или риоплатский диалект, одна из его особенностей — произношение «ll» и «y» как «же» или «ш» («ль»/«й» и «й» в других вариантах языка), к чему я долго не могу привыкнуть. Каждый раз, как слышу эти не характерные для «моего» испанского шипастые звуки, пытаюсь записать слово мысленно, чтобы понять, что оно значит, и из-за этого пропускаю целые предложения, теряю смысл произнесенного.
Но мне нравится, что имя Эжаури обозначается в воспоминаниях именно так. Ведь на самом деле здесь никто и не назовет улицу иначе, как не назовет аргентинский город Cafayate — «Кафаяте», хотя именно так он транслитерируется на русскоязычных картах.
Сейчас Пунта Карретас — один из самых богатых и престижных районов Монтевидео. Но в детстве Шермана элитным считался как раз Сьюдад Вьеха, в котором я живу. Чтобы попасть оттуда в Пунта Карретас — из прошлого в настоящее или, наоборот, из настоящего в прошлое, — я выхожу к порту и около четырех с половиной километров шагаю по rambla — набережной. В дороге меня и настигает град.
Но когда я добираюсь до парка Родо, ни града, ни ливня уже нет.
Другая сторона
Меня всегда восхищала идея географического перемещения, особенно на большие расстояния. Представляешь себя точкой на карте, или, еще лучше, на глобусе. Провернешь в нем насквозь дырочку — и выйдешь на другой стороне. В интернете, наверное, должен быть сайт, который подскажет, что находится напротив того места, где ты сейчас. Набираю в поисковике — действительно есть, называется antipodesmap. «Карта антиподов».
Если сейчас я провалюсь здесь, в Монтевидео, под землю, то вынырну в Желтом море, где-то между Китаем и Южной Кореей, подсказывает мне она. Раньше я думала, что никогда в такую даль не попаду. И не только в такую — ни в какую. Так что географическое перемещение для меня — прежде всего о желании поверить в его возможность. Без этой веры не получится сделать даже первый шаг — посмотреть стоимость билетов и уточнить, нужна ли тебе для путешествия виза.
И поэтому одна из причин, почему я пишу этот текст и почему отправилась искать в Латинской Америке белорусские следы — сделать дальнее досягаемым и более реальным, на расстоянии вытянутой руки. Найти в нем точки пересечения со своим вчера и сегодня, понять, что этот мир, хоть и не близок, все же не совсем мне и чужд.
Для Латинской Америки наши проблемы — далеки и незначительны, для нее антиподы — это мы и есть. «Объясните, почему Россия напала на Украину», — чуть не схватил меня за рукав продавец одного из здешних магазинов, когда услышал, что я откуда-то с тех краев.
Если у нас случится ядерный взрыв, именно Латинская Америка имеет шанс пережить катастрофу с наименьшими потерями. Несколько лет назад я решила сделать по крайней мере первый шаг в ту сторону и начала учить испанский, и тогда поняла, что этот язык дает ключ к чему-то совершенно новому — к морю информации, недостижимой тем, кто читает только по-английски.
И когда после 2020 года я раз за разом пересматривала список стран, где белорусы могут какое-то время пожить без виз, мое внимание все чаще забирала Латинская Америка. Здесь хватает открытых для нас вселенных: Аргентина — до 90 дней, Бразилия — до 90 дней, Гондурас — до 90 дней, Перу — до 183 дней, Эквадор — до 30 дней. Какие-то условия на въезд есть для Панамы, Венесуэлу я даже не упоминаю — хотя белорусские следы там тоже есть, сейчас она фигурирует во многих рейтингах как одна из самых опасных в мире стран.
В итоге, когда из-за сложности с документами мне понадобилось на три месяца выехать из Евросоюза, а вернуться в Беларусь было невозможно — вдруг оказалось, что она еще дальше Латинской Америки, — я купила билеты на трансатлантический рейс. Моим основным пунктом назначения стала Аргентина, но на несколько дней я въехала и в соседний Уругвай (куда с белорусским паспортом виза как раз нужна).
Так Латинская Америка дала мне передышку и возможность отдалиться от всего — эмигрантских проблем, плохих новостей, отклика репрессий и войны, — чем до сих пор полнилась моя жизнь. Или, наоборот, подсунула новый квест, который нужно пройти.
Ведь у географического перемещения, особенно на дальние расстояния, есть еще и другая сторона. Уже на третий день путешествия мне хочется вернуться — если не домой, то по крайней мере куда-то, где все кажется более привычным и своим. Весь Атлантический океан, лежащий между мной и моим домом, плещется теперь внутри меня. Но я упорно держусь своего плана и в течение следующих трех месяцев ежедневно буду чувствовать эту дистанцию и эту грусть.
И все время думать: а что, если бы мне пришлось остаться здесь навсегда?
Деревья и дома
С парком Родо связано первое воспоминание Карлоса Шермана: «Я вспоминаю себя снова с пяти лет, когда моя сестра, старше меня на девять лет, вела каждое утро в первую школу жизни через мистерии древнего парка с красными тропами, высокими пальмами и араукариями, островами на темных водах большого озера». Пальмы и араукарии я вижу сразу же, как только сворачиваю с набережной. Интересно, те же или нет. Сколько такие деревья могут жить?
Заглядываю в интернет. Вида этих пальм я не знаю, видимо, какая-то из финиковых, ведь финиковая пальма — это род, в нем четырнадцать видов. Они нездешние, но обосновались здесь достаточно давно, можно сказать, натурализовались. А вот араукарии — наоборот, родом как раз отсюда. Некогда они господствовали во всем мире, но после массового вымирания, которое произошло шестьдесят шесть миллионов лет назад, отступили в южное полушарие.
В привычных для себя условиях финиковые пальмы растут от ста до ста пятидесяти лет, а вот некоторые араукарии доживают даже до тысячи. Если парк не обновлялся, то по крайней мере некоторые деревья — те же, именно их Карлос Шерман должен был видеть более восьмидесяти лет назад. Возможно, они росли здесь с самого начала, так как на самом деле парк совсем не древний: его заложили на рубеже ХІХ и ХХ веков. Впрочем, трудно быть древним в городе, история которого начинается в 1726 году.
Поворачиваю на тропу, ведущую вглубь парка, ее цвет — красный, как в воспоминаниях Шермана. Покрытие новым не выглядит, но восьмидесяти лет ему тоже не дашь. Возможно, цвет сохранился случайно, либо тропы в здешних парках обновляют по старому обычаю.
Красная пальмовая аллея выводит к пруду — небольшому искусственному водоему, но пятилетнему мальчику он действительно должен был казаться гигантским. Пока что все в книге совпадает с реальностью.
Много ли я помню из собственного раннего детства, думаю я в этот момент. Кажется, намного меньше, чем описал Шерман. Хотя, возможно, что-то со временем еще вспомнится.
Сижу над озером и пересматриваю выписки из «Блуканца». Где-то здесь должна была быть и упомянутая в книге школа: «Первые буквы и слова в школе возле парка Родо в далеком ныне Монтевидео казались волшебными знаками, и каждая из них скрывала собственные глубокие тайны». Ищу школу на карте. Но рядом ничего нет, и ни к одной из тех, что находятся чуть дальше, дорога от Шерманова перекрестка этими тропами не ведет.
Улица 21 сентября, на которой жил Шерман, начинается в двух кварталах от парка Родо и цепляет его край, прежде чем углубиться в Пунта Карретас и закончиться на берегу Ла-Платы. Я иду в ту сторону, взглянув по дороге на памятник Хосе Энрике Родо — уругвайскому политику, журналисту и эссеисту, в честь которого парк и был назван. Это произошло еще при жизни Родо (он умер в 1917-м), а вот памятник появился здесь в 1947-м, через 7 лет после отъезда Шерманов в соседнюю Аргентину. Они его не застали, как и памятник Конфуцию неподалеку, неожиданный в этом окружении, — и это первое несовпадение, с которым я сталкиваюсь. Далее, на 21 сентября, несовпадения случаются на каждом шагу.
Вот, например, самое яркое воспоминание Шермана об этих местах — трамвай: «По довольно широкой улице 21 сентября ходили трамваи моего детства, которые соответствовали теплому климату: вместо дверей имели мелкую цепочку, и пассажиры сами отцепляли ее на остановках. Я вспоминаю уют и даже запах мягких, словно плетеных соломой, кресел трамвая: казалось, кто-то рядом нес что-нибудь теплое и вкусное; вспоминаю и кожаный канат, натянутый на кольцах через весь вагон: с помощью этой каната, приводившего в действие колокольчик, билетер подавал сигналы водителю — приостановиться на высадку людей либо после посадки ехать дальше».
Теперь же трамваев нет не только в Пунта Карретас, но и во всем Монтевидео. Первый конный трамвай появился в городе в 1868 году (на тридцать лет раньше, чем в Беларуси, в Витебске), электрический — в 1906-м. Во времена Шермана трамвайный транспорт в Монтевидео переживает расцвет, а уже с 1948 года их вместе с рельсами начинают убирать с улиц. В 1957 году закрывается последний трамвайный маршрут. С тех пор на 21 сентября от трамваев не осталось и следа.
Когда я добираюсь до описанного в книге перекрестка, то натыкаюсь на ремонт.
Меняют покрытие дороги, поэтому часть 21 сентября перекрыта, везде горы строительного щебня. Дома в основном новые, многоэтажные, это вообще район новых домов, магазинов, офисов, отелей. И все же я не теряю надежды найти конкретное место, где жили Шерманы, ведь в «Блуканцы» есть точное описание: «Напротив дома светилась реклама безостановочного и дешевого кино «Биарриц», куда можно было войти в любой момент, когда картина шла, и смотреть первую часть потом либо весь фильм дважды или сколько угодно, вплоть до самого закрытия в полночь. Буквально в нескольких шагах от нас было кафе «Аньон», где я покупал мороженое, когда выпадало счастье».
Еще до приезда в Монтевидео я ищу сведения об обоих этих зданиях, кинотеатре «Биарриц» и кафе «Аньон», и — неожиданно — нахожу их в социальных сетях, где люди делятся воспоминаниями и фотографиями. На одном из них — бар «Аньон», я почти уверена, что это и есть нужное мне кафе. Но, видимо, с годами меню изменилось: пользователи соцсетей упоминают уже не мороженое, а алкоголь.
Бар «Аньон» (автор Luis Osimani). Фото из фейсбука
Здание с невысокой башенкой, сильно перестроенное, но все еще узнаваемое, стоит на перекрестке до сих пор, только сейчас в нем «Макдональдс».
С кинотеатром «Биарриц» ситуация намного более сложная. Я выуживаю из социальных сетей фото — оно выглядит современно, в посте говорится о том, что здание сохранилось. Это — моя надежда, я надеюсь, что как раз по снимку его и найду. Но сколько ни хожу по 21 сентября, сравнивая изображение с редкими старыми домами, зажатыми меж многоэтажками, ничего подобного здесь нет. Разве что кондитерская «Биарриц» — на вывеске надпись: «С 1925 года», но здание выглядит совершенно новым.
Я решаю зайти и расспросить сотрудников.
— Когда-то в этом районе был кинотеатр «Биарриц». Не знаете, где? Кафе также называется «Биарриц», может, кино было здесь?
Но продавец за прилавком не понимает, чего я от нее хочу. «Какое кино? Мы печем хлеб и делаем сладости». Она выходит из-за прилавка и машет рукой в сторону перекрестка с Эжаури: «Если нужно кино, то это туда».
Я прохожу несколько домов и действительно натыкаюсь на кинотеатр, который раньше не заметила, Life 21. Он расположен в комплексе «Касабланка» — современном многоквартирном доме, первый этаж которого отдан под магазины, офисы и другие учреждения. Открываю этот пост, сверюсь со снимком. И только сейчас понимаю, что невнимательно его прочитала, на самом деле там говорится, что здание сохранялось до недавнего времени. То есть его больше нет? Читаю ностальгические комментарии под фото, кто-то вспоминает, что «Биарриц» стоял напротив другого кинотеатра, который назывался «Касабланка». Но ведь «Касабланка» — вот она!
Снова лезу в интернет, наткнусь на список всех бывших кинотеатров Монтевидео. На месте многоэтажки и Lifе 21 действительно был открыт в 1947-м, то есть уже после отъезда Шерманов, кинотеатр «Касабланка». Как неожиданно в городской топонимике сохраняются очертания прошлого! Видно, кино здесь любили — долгое время «Касабланка» и «Биарриц» существовали рядом, не отбирая друг у друга зрителей. «Биарриц» закрыли только в 1970-м, сейчас вместо него — невысокие, на 5-7 этажей, жилые дома. Значит, напротив, там, где сейчас комплекс «Касабланка», Шерманы и жили, и с тех пор это место уже несколько раз изменило свой облик.
Свой несуществующий как минимум с 1947 года дом Карлос Шерман описал в «Блуканцы» так: «Старый дом моего детства был уютным, полным свежести, а внутренний дворик имел армированный стеклянный потолок, который можно было открыть и закрыть с помощью ручного механизма в зависимости от погоды. отец крутил огромную ручку, приспособленную к стене, и потолок начинал тихий горизонтальное движение, постепенно исчезал под крышей, открывая нам небеса. Вдоль стены, отделявшей наш дом от соседнего, росли скромные и красивые анютины глазки разных оттенков: от бледно-лилейного до темно-фиолетового. Мать любила их и ежедневно ставила вазочку с ними на стол. С тех пор стоит мне увидеть их где угодно, и я вспоминаю дом своего детства и молодую мать».
Мне легко представить и сам дом, и его внутренний дворик, ведь в этом путешествии я уже видела разные здания, с внутренними двориками и без, с большими балконами и совсем без окон, старые и новые.
Среди прочего это связано с особенностями городостроения. История большинства здешних городов началась лишь пару веков назад, они возводились по планам и поэтому разлинеены на квадраты кварталов. Дома, которые снаружи ничем не выделяются, в середине часто превращаются в запутанные лабиринты. Они расползаются внутри кварталов, занимая отгороженную от улицы территорию, и скрывают много неожиданного, о чем снаружи нет и намека: и поросшие деревьями дворы, и анютины глазки, и даже управляемые вручную стеклянные небеса.
Мне жаль, что дом Шерманов не сохранился. В других районах Монтевидео старой застройки много, даже на улице 21 сентября, кое-где встречаются давние особняки. И все же в основном здесь высятся похожие на «Касабланку» жилые комплексы. Видимо, потому, что район стал престижным, и все больше людей хочет здесь жить.
В «Блуканцы» есть еще одна картинка с давних времен, реконструировать которую у меня не получилось. «На углу стояла аптека, и ее диковатый хозяин был руководителем партии народного здоровья. Во время выборов каждый вечер он выносил скамью, становился на нее и говорил зевакам, что главное в жизни — это, естественно, здоровье, но в итоге за него голосовали только постоянные клиенты, которые не только приобретали лекарства, но и ходили в аптеку на уколы и другие мелкие процедуры, которые сам аптекарь и прописывал».
Я не знаю, какой из четырех углов перекрестка описывается в книге, и в городской ткани аптека, в отличие от кафе «Аньон» или обоих кинотеатров, ничего после себя не оставила.
Дохожу до конца 21 сентября, теперь я снова на берегу Ла-Платы. В моем телефоне — всего несколько фотографий, оказалось, что прошлое на перекрестке, где жили Шерманы, уже не сфотографируешь. Деревья оказались более прочными, чем дома. Они так и растут себе в парке, будто ничего за эти десятилетия в мире не произошло, а дома остались разве что в книгах и воспоминаниях. Пока еще живы те, кто их застал, тени этих домов еще могут иногда выплывать в социальных сетях, чтобы напомнить, что когда-то было и их время, но как только люди уйдут, тени тоже растают, так как уже никого больше не смогут взволновать.
***
Спустя много лет после отъезда в Беларусь, в 1988 году Карлос Шерман ненадолго снова прилетел в свои бывшие окрестности и описал это путешествие в эссе «Аргентина: возвращение через полжизни». Его самолет, который не смог приземлиться в Буэнос-Айресе, так как в международном аэропорту Эсейса полоса для приема тяжелых аэробусов была на ремонте, перенаправили в Монтевидео, и пассажиры час ждали там пересадки.
«Целый час, самый короткий час, который я помню, радостно всматривался в лица моих соплеменников, жалел, что нахожусь совсем рядом с родным домом, как говорят, рукой подать, аэропорт стоит в районе Карраско, куда сестра водила меня малыша на пляж, но не могу дотянуться до родного порога».
Это был первый и последний раз, когда Шерман смог побывать в стране, где родился и которую на тот момент не видел уже пятьдесят лет. Правда, если судить по современной карте Монтевидео, на пляж в районе Карраско (в котором до сих пор находится столичный аэропорт) он вряд ли ходил. Расстояние до туда от перекрестка 21 сентября — Эжаури составляет около 10 километров. К тому же, в окрестностях Пунта Карретас и Поситос хватает своих пляжей, куда Сарита Шерман с намного большей вероятностью водила по воскресеньям после завтрака на девять лет младшего брата.
Читайте также:
