Я люблю такие истории. О чудесных книгах, побывавших в одной из складок исторической ткани и которыми была богата помятая войнами и террором культура ХХ века.
Вот, например, был писатель. Остроумный. Яркий. Ни одной затертой метафоры. Пишет смешно. По-одесски. «Белорусский Бабель», как написали бы на городских сайтах, дабы продать проект бизнес-партнерам. Как и Бабель, немного антисоветчик. Как он, описывать электрификацию в Минске — столь же опасно, как описывать «подвиги» бойцов конармии. То есть московским интеллигентам может показаться, что ты прославляешь конармию, но обязательно придет товарищ Буденный и шарахнет по тебе статьей-приговором «Бабизм Бабеля в «Красной нови». И после буденновского ярлыка «дегенерата от литературы» прославителю будет одна дорога — в НКВД.
Но — никакой озлобленности. Никаких, знаете, «У капцюрох ГПУ» или «Записок офицера красной армии». Подтрунивает над бытом, смеется над тещей. Как и Бабель, интересуется больше человеком, чем политикой. Как и у Бабеля, «время стремительных перемен» — только повод для разговора о вечном. О том, как сочно чихает один дядечка в слободке, или о том, насколько смешна тетушка, которая все никак не выйдет замуж и стоит в мороз и стужу в ожидании мужчины, который никак не придет.
И вот, как и с Бабелем, сначала — арест невесть за что (в постановлении НКВД сказано: «прибыл в 1928 году нелегально из Польши в БССР, будучи в Польше, значился заместителем председателя национал-фашистской (!) еврейской (!!!) литературной (!!!!!) организации), в итоге — смертная казнь. И даже жену нашего героя «принимают» в НКВД и осуждают на 8 лет как «члена семьи врага народа».
Что интересно — его расстреливают в ту самую урожайную для палачей белорусской культуры ночь с 29 на 30 октября 1937 года. После реабилитации в 1956-м как бы и переводят с идиш, как бы и издают, но степень «признания» здесь сопоставима с одним из отзывов в адрес еще одного нежеланного сына еврейского и белорусского народов — Марка Шагала. Как популяризировать Шагала, если тот эмигрировал? Да еще и не страдает, а, извините, шикует там, в капиталистическом мире? Как рекламировать нашего героя, если он убит НКВД как «член троцкистской террористической организации». То забвение тянется до сих пор — и «белорусским Бабелем» интересуются лишь считанные ценители.
Приходят перестройка и независимость. Белорусское культурное возрождение выносит на гребень всех забытых-запрещенных белорусскоязычных авторов. О тех, кто писал на идиш, забывают. Вроде и не очень-то наши. Нечто сопоставимое происходило и с Марком Шагалом: он не вошел в первый эшелон культурной обороны, именно потому что сам называл себя «русским евреем». Так зачем белорусской независимой культуре «русский еврей»?
И вот мы продолжаем жить с уже сформированным пантеоном 1930-х. С невероятно ярким Сергеем Пясецким. С Андреем Мрыем, чьи «Записки Самсона Самосуя» — нечто среднее между язвительностью и ироничностью Зощенко и хтонизмом Андрея Платонова. С Дубовкой и Жилкой. Дискуссия о том, чем были тридцатые, будто бы завершена.
И вот приходит весна 2017 года. Два года прошло с момента, когда нашего героя переиздали в замечательном переводе, пристойным тиражом (2500), но на очень плохой бумаге. И повсюду в Минске начинают перешептываться: «Моисей Кульбак», «Вы читали этого Моисея Кульбака?», «Зельманцы — это же такое чудо!», «Это белорусский Бабель!», «Это так смешно», «Такой замечательный Минск!».
Бриллиант выскользнул из складок и покатился по полу. Его отблески сверкают по потолку и стенам. Не заметить его невозможно. Книга просто выдающаяся. И, как любое приметное художественное высказывание, превращает в своих адептов каждого, кто к нему прикоснулся.
Про Моисея Кульбака пока что немного пишут (хотя, благодаря Людмиле Рублевская, отметилась «СБ»), но о нем уже много говорят.
Как это всегда бывает, перевод Кульбака с идиш на русский язык можно раздобыть за два клика: в сети болтается электронка переиздания перевода 1960 года, сделанная в 2008-м. Искать этот текст следует в том случае, если вас не огорчит, что «Зельманцы» в нем обозваны «Зельменянами». Я же решил побегать по магазинам и срубить версию Виталия Вольского (повторюсь: замечательную).
Что трогает в «Зельманцах» помимо уже упомянутого авторского остроумия, способности сравнить зиму в Минске с «холодной серебряной миской»? По моему мнению, здесь много образности, идущей из культуры идиш и обогащенной белорусским самоощущением родного города. Так, например, когда Кульбак называет колкие звездочки морозной минской зимы «дротиками» — он пользуется метафорой, которая обычна для идиш, но очень новая для Беларуси.
Кроме простой кросскультурности есть еще и несколько иной взгляд на нашу реальность, вот здесь Кульбак пишет: «Воздух над снегом горел, как синий спирт», — и мы ощущаем, как там морозно, в слободке. Для такого взгляда надо не только знать, как горит синий спирт, здесь надо иметь опыт чтения о раскаленном до антонимичной жары воздухе пустыни, который «дрожит, как над костром».
Мне неизвестно в точности, где жила придуманная Кульбаком семья ребе Зелме. Не в той ли слободке, которую Владимир Некляев в «Автомате с газировкой» называет «Шанхаем»? А, может, ниже, в районе улицы Раковской? Нельзя исключать, что занимались сексом и ссорились Зельманцы там, где сегодня любится и ссорится улица Зыбицкая. И Кульбак не только приоткрывает нам окошко в окрашенное одесским колоритом недавнее прошлое Минска. Он горстями засевает культурную породу этого города ростками новых апокрифов, преданий и анекдотов. Возможно, и прорастет на нашем граните. Возможно, и появится вместо «стилизованной под Одессу 1920-х» ресторации «Контрабас» шинок «Дядя Фоля» или «Тетя Гита», стилизованный под Минск 1930-х. Который, если верить Кульбаку, был не менее колоритным, чем сама Одесса.
Мне этот неожиданный взлет незаслуженно забытого писателя дает ощущение надежды. Ведь если талантливые тексты прорываются через толщу почти 80 лет, то и у тех, кто пытается расшевелить больной амнезией город, шанс остается.
