Как вы провели лето 2020?
— Анна, напишете ли вы книгу о том, что произошло и происходит в Беларуси в этом году? Если да, то что это будет — роман, документальная книга, дневник?
— Мы уже даже договорились с издателем. Мне эта идея пришла в голову где-то в августе, еще перед выборами на самом деле. И мы сразу с Александром Федутой договорились, что такую книгу сделаем. Мы уже разработали план и даже понимаем, как это будет выглядеть в жанровом отношении. Это будет сборник сочинений-эссе. Мне бы хотелось именно выдержать жанр школьного сочинения, поскольку все умеют такое писать: «Как мы провели это лето?»
Такая идея, я думаю, приходила не только мне. Может, я первой ее озвучила. Может, благодаря тому что уже имею опыт составления документальных книг, у меня получится сделать это и быстро, и, я надеюсь, хорошо. Но начать пока нельзя, так как это лето еще не закончилось. Такую книжку можно сделать только тогда, когда в конце каждого сочинения будет точка, я так чувствую.
Я хочу, чтобы в этой книжке была представлена не только наша сторона. Я уже договорилась о том, что такой текст напишет для меня человек, который в 2015 году лично отвечал за фальсификацию выборов в одном крупном промышленном городе. У меня есть такие планы, и я думаю, что удастся договориться даже с Муковозчиком, чтобы он написал, как он провел это лето. Я уже договорилась с учительницей из комиссии, которая фальсифицировала протоколы. Я не знаю пока, напишет ли она анонимно, или под своим именем.
Безусловно, я буду просить, чтобы написали такие эссе и рядовые активисты. Ну, мы их сейчас называем рядовыми, но они не рядовые: поскольку у нас явного лидера нет, у нас каждый человек — лидер. (…) Есть у меня договоренности. Я даже знаю, какими будут предисловие и уровень комментариев. Нужно сейчас только подождать, чтобы эти процессы, которые хочется изобразить, завершились.
— Вы в этой книжке будете выступать как кто?
— Как составительница. Мы подумали, что я тоже напишу одно из таких сочинений, но посмотрим, каким будет объем. Я думаю, что много людей провели это лето с большей пользой и интереснее, чем, например, я. Я в основном болела.
«Не могу не учительствовать»
— Мне кажется, у вас тоже было интересное лето. В июне этого года на высказывание Лукашенко о расстрелах в узбекском Андижане вы откликнулись стихотворением «А я за вас не галасавала ніколі». И это стихотворение, видимо, стоило вам должности учителя в гимназии. Что дальше думаете делать: расстаться с учительством навсегда, уйти в частный сектор или, может, заняться исключительно писательством и редактированием?
— Я не могу не учительствовать. Я пыталась, но это для меня тяжело. Я сейчас работаю в частной школе, с детьми. У меня и младшие, и старшие — очень интересные дети, очень интересный опыт. Правда, мне сейчас очень тяжело психологически. У меня такое неприятное ощущение, что если я полюблю новых детей, то я изменю тем, которых я оставила. Если бы они еще мне не писали или я их не встречала в городе, или не происходили у нас с ними какие-то беседы, мне было бы проще. Но я вижу, что они скучают. И мне сейчас очень трудно выстроить отношения с новыми детьми, потому что их нужно любить, чтобы им преподавать. И надо их любить искренне. Я сейчас над этим внутренне работаю. То есть в учительстве я останусь, я просто не могу без этого.
Страна требует другой литературы
— Давайте теперь поговорим о литературе более общо, не только о том, чем занимаетесь вы, но и о том, чем занимаются другие белорусские писатели.
Мне вот вспомнилась цитата из немецкого философа и музыковеда Теодора Адорно, который когда-то сказал: «Писать стихи после Освенцима — это варварство». Эта цитата осталась в анналах истории человеческой мысли и культуры, и она все еще упоминается при разных поводах, хотя поэты пишут стихи и после Освенцима, и никто не считает их варварами. Но эта цитата, безусловно, важна, так как она обращает внимание на то, что такой травматический опыт человечества требует новых форм выражения в искусстве, в литературе. После концлагерей и геноцида Второй мировой войны не только Адорно чувствовал, что традиционной поэзии или, вообще, традиционной литературе наступил конец и нужны новые формы выражения, чтобы отразить тот ужасный опыт.
Цитата из Адорно мне вспомнилась в связи с нынешними протестами в Беларуси. Не дай бог! Я не провожу здесь прямого сравнения Освенцима с Окрестина, но думаю, что типологическое сходство ситуаций здесь все же проявляется. После кошмаров, пережитых узниками на Окрестина, тоже кажется, что писать сейчас белорусскую поэзию о любви и природе — это большой диссонанс с реальностью. Нет ли у вас ощущения, что белорусской литературе сейчас нужен какой-то новый подход, что-то новое, чтобы отразить новую общественно-политическую и психологическую реальность, чтобы быть более созвучной своему времени?
— Я об этом много думаю, на самом деле. Отвечу со своей точки зрения. Я должна была 15 августа сдавать в издательство художественную книжку — я давно ее пишу — про школу. Мне осталось в книжке завершить сюжетные линии — буквально страниц пять-семь дописать. И вот я понимаю, что ее нужно переписывать, потому что сейчас, после всего произошедшего… Потому что я до 9 августа и книжка до 9 августа — это уже всё, макулатура. Мы — другие, общество — другое, наши запросы к литературе — другие. Я не знаю, что с этой книжкой делать, она такая симпатичная должна была получиться… Надо садиться и просто заново писать с той головой, которая у меня сейчас.
И еще, например, я думаю о своем Павле, который сейчас сидит. Он сидит давно, с начала июня. Судя по его письмам, он там пишет роман. Но представьте себе — он же не владеет информацией совершенно. То есть это человек информационно оторванный от нашей нынешней ситуации. И что он там напишет? Какой будет этот люфт между его писательским сознанием и тем опытом, который сейчас есть у его читателя? Литература же не существует сама по себе.
Надежда на документалистику
Я возлагаю большие надежды сейчас не на художественную литературу, а на документальную — на ту литературу, которую начинали у нас Алесь Адамович, Янка Брыль, Владимир Колесник, Светлана Алексиевич. Вообще, я давно считаю, что документальная литература, или литература максимально приближенная к документальности, некий сплав с приоритетом документальности — это на самом деле есть литература, которая на сегодня готова отвечать на новые вызовы не только белорусам, но и вообще человечеству.
Но мы не можем взять и сказать: отныне все — и Мудров, и Календа, и Дубовец, и Бахаревич — берут и пишут документальную литературу. Мы же не можем командовать литературным процессом или писателями. Я думаю, что как-то органично, как-то очень естественно произойдет вот этот ответ литературы на запрос читателя и запрос общества, и на то, что сейчас полностью меняется наша аудитория и что значительно растет спрос на белорусское слово, на своё слово.
«У нас есть, что сказать»
Что еще важно? Меня всегда возмущали дискуссии вроде: чего это белорусская литература пишет о Беларуси? Кому мы интересны в мире? Надо писать такое, что легко перевести. Надо писать такое, что интересно будет читать немцам, англичанам, французам… Я всегда возмущалась, потому что мы пишем белорусскую литературу для белорусов. И прежде чем мы начнем что-то говорить миру, мы должны своим людям отрефлексировать или сказать обо всем, что у нас происходит. Но сейчас ситуация такая, что у нас есть, что сказать всему свету. (…)
Мы были последней модерновой нацией Европы, которая еще только формировалась. А теперь мы уже есть нация. Мы политическая нация, мы принимаем на себя ответственность, мы принимаем ответственность за масштабные перемены, мы готовы терпеть, ограничить себя в еде, терпеть различные неудобства, без которых жить в современном мире невозможно: с транспортом, светом, водой и так далее. Мы — политическая нация, мы сформировались, мы знаем — как это, и этот опыт, безусловно, интересен всему миру. И здесь не нужно будет придумывать каких-то искусственных вещей, премиальных текстов только для того, чтобы их перевести. Они сами собой теперь будут интересны и своим, и миру. И это очень позитивная, на мой взгляд, ситуация для современных писателей.
Что дают социальные сети?
— Если позволите, я сделаю одну ремарку к тому, что вы сказали о приоритете документальной литературы. Я хочу напомнить тем всем, кто нас читает, что книга Анны Северинец «Гостиница «Бельгия» — художественная проза, написанная в таком документальном или парадокументальном ключе, — оказалась в этом году в шорт-листе литературной премии имени Ежи Гедройца.
Вы упомянули брата, Павла Северинца, который сейчас за решеткой и оторван от информации о происходящем. И я хотел бы следующий вопрос поставить вам об информационных технологиях в обществе. Как, по-вашему, эти новые коммуникационные технологии, связанные с повсеместной компьютеризацией и массовой популярностью социальных сетей, изменили положение литературы? Ставлю вам этот вопрос как очень популярной блогерше. У вас есть опыт пользования этими технологиями. Ухудшили ли эти технологии положение литературы? Или, может, улучшили? Стали ли люди читать меньше книг, ведь времени не хватает даже на то, чтобы прочитать все мемы от знакомых в соцсетях?
— Сейчас, сегодня, в эту минуту, конечно, не до книжек. Совсем не до книжек. Очень тяжело писать их и очень некогда читать. Но так бывает всегда, когда происходят такие масштабные изменения. Отступает проза, отступает некая основательная аналитика, но — выходят стихи. Я считаю, что сегодня, что касается литературы, что касается соцсетей и наличия литературы в соцсетях — очень востребована поэзия. Пусть она еще такого рода, к которому люди еще полгода назад относились свысока — ой, это всего стихотворная публицистика! Но посмотрите, какой запрос! Каждые две недели сайт wir.by делает подборку стихов, которые появляются именно в соцсетях. Поэты откликаются. Сильнейшие произведения пишет сейчас Анастасия Кудасова. Даже если это всего одно стихотворение про летчика Окрестина, то это стихотворение высшей пробы. И социальные сети на самом деле формируют сейчас запрос на стихи, на поэзию, на эмоциональный отклик, на короткие какие-то такие вещи.
Что еще я вижу в социальных сетях? Это, конечно, очень сильная обратная связь со стороны читателей. Ты просто дышишь одним воздухом с ними и понимаешь, что им сейчас нужно, в каком направлении нужно двигаться, когда ты работаешь со словом. Я, например, пишу свои посты, не просто сев и тыкая по клавишам, что вышло из головы. Ты же думаешь, что сейчас нужно людям, в каком они состоянии, что у нас вчера вместе было: или мы вместе были на марше, или мы вместе переживаем травму Окрестина, или еще что-то. То есть у нас моментальная связь с теми, кто будет читать наши книжки. Это тоже очень-очень важный процесс. У писателя, если он хочет говорить голосом народа, теперь есть все возможности именно благодаря технологиям, интернету, социальным сетям.
«Я не пишу в пустоту»
— Вы сказали, что в настоящее время людям не до книжек. В связи с этим мне хотелось бы сказать вот что. В Польше Национальная библиотека ежегодно проводит опрос о том, как и сколько поляки читают. У них, если сравнивать, нормальная ситуация, и общественно-политическая, и психологическая. Уже несколько лет подряд более 60 процентов польских респондентов признаются, что за последний год не прочитали ни одной книжки. Сначала такой результат шокировал, потом люди привыкли. Поляков же, которые за год прочитали как минимум 7 книжек, меньше 10 процентов. Я не знаю, есть ли в Беларуси заслуживающие доверия опросы насчет чтения книг, но интуитивно полагаю, что белорусские результаты не будут сильно отличаться от польских. Что такая ситуация означает для художественной литературы и ее будущего, как думаете? Возможно, так было всегда, только что мы раньше об этом не знали. Означает ли это, что верных читателей художественной литературы в любом обществе не более 10 процентов?
— Я как раз таки думаю, что так было всегда и что для нашего времени это еще хорошие проценты, которые вы называете. Например, во времена Пушкина вообще люди, умеющие читать, составляли 5 процентов численности всех жителей империи. Но это не помешало Пушкину писать.
Я думаю, что книжка — это не просто книжка, которую кто-то взял в руки и прочитал. Прочитанная книга, она как-то встраивается во внутренний мир прочитавшего ее, она потом откликается в документальных фильмах, она откликается в комиксах, она включена в общую ситуацию, когда общество рассуждает, рефлексирует, формирует что бы то ни было. Например, постмодернизм. Постмодерновые книжки прочитали пусть 10 процентов всех читателей. Но постмодерн — это общее сознание, и люди, которые не читают книжек, они тоже сегодня думают так, как диктует постмодерн. То есть мне кажется, что это не страшно. Я, когда хочу писать, — пишу; человек, который хочет читать, — читает. (…) Я здесь не вижу никакой катастрофы. У меня нет ощущения, что я пишу в пустоту, что никто не читает того, что я пишу, и не использует.
Читают ли дети?
— Наш разговор я хотел бы завершить вопросом о вашем педагогическом и учительском опыте. Что из него следует? Современные ученики читают литературу, по крайней мере ту, которую они обязаны проходить на уроках? Или просто пользуются разными шпаргалками, которых много в интернете и в которых коротко пишут, что им нужно думать о произведении школьной программы?
— Во-первых, это очень зависит от взрослых — от учителей, от того, как поставлено дело с чтением в семье. По моим наблюдениям, абсолютно все дети, с которыми можно разговаривать (ну, есть же дети, которые вообще не по этим интеллектуальным делам), понимают, что чтение — это то, что они должны делать. Есть дети, которые совсем не читают, но они говорят об этом так: к сожалению, я пока ничего не читаю. К сожалению, я пока не нашел своей книжки. То есть они понимают, что если ты планируешь как-то выделяться, быть элитой общества, то ты должен читать.
Иное дело, что очень мало таких навигационных служб, сервисов, экспертов, которые могут людям подсказать, что им конкретно читать из имеющейся сейчас литературной массы. Теперь люди очень разборчивы, индивидуальный подход очень важен, и важно формирование списков под конкретного человека, чтобы он читал. А вообще, дети хотят читать, и если ты им предлагаешь книжку, которой они зачитаются, они будут читать. Главное — попасть именно в их культурный запрос.
